В моей школе каждый год ко Дню пионерии проходил смотр строя и песни. Классный руководитель Николай Лукич гонял нас как сидоровых коз с ранней весны, добиваясь согласованного шага и пения, но первое место нам не давалось.

Наш классный был лысоватый непримечательный дяденька под 60, но при этом одноглазый моряк. Это в нашем-то насквозь сухопутном городке. Пиратской повязки он не носил, глаз был стеклянный. У нас он вел историю, а в старших классах – НВП, и в дни военной подготовки приходил в школу в белом военно-морском кителе с погонами капитан-лейтенанта. По-видимому, после ранения демобилизовался и переквалифицировался в педагоги.

Было у него три пламенных страсти. Во-первых, российская военная история. Про всякие экономические формации и дворцовые перевороты он рассказывал скупо и скучно, а чаще просто отмечал в учебнике: выучить от сих и до сих. Но когда проходили войну, от походов Станислава до севастопольской обороны, Лукич преображался. Исчерчивал всю доску схемами сражений, бегал по классу, голос возвышался до крика, единственный глаз наливался кровью. В точности гоголевский учитель, который, дойдя до Александра Македонского, сбежал с кафедры и что силы есть хвать стулом об пол.

Второй страстью была дисциплина, которую он насаждал в основном подзатыльниками. Злостных нарушителей мог вывести к доске и нанести удар, который в современной армии называется пробитием фанеры. Никто не жаловался. Хулиганы и двоечники уважали его за твердую руку, а ребята поинтеллигентней тихонько роптали за спиной, предлагали как-нибудь проучить, но дальше разговоров не заходили. Особое внимание уделялось нашему внешнему виду. За волосы, отросшие длиннее уставных двух сантиметров от воротника, Лукич обзывал битлом и прямо с урока выгонял в парикмахерскую. Очень он не любил тлетворный Запад и слово «битлы» употреблял как ругательство наряду с «салаги» и «олигофрены».

Ну и третья страсть – упомянутые уже строй и песня. В седьмом или восьмом классе, когда мы по возрасту могли участвовать в этой бодяге последний раз, Лукич произнес пламенную речь на классном собрании. Говорил о чести класса и призывал в лепешку разбиться, но всех победить. Шансы у нас были, но зависели от четырех парней, которые были выше других, умели печатать шаг и громко петь и шли в строю первыми. Эти четверо были братья-близнецы Замятины и неразлучные друзья Феликс Гржебицкий и Марьян Кучера, известные под общим на двоих прозвищем Пшебджик Пшыбджопшибджы – так у нас дразнили поляков, якобы это «птенчик сизокрылый» по-польски.

Марек поднял руку:
– Николай Лукич, можно сказать? Мы проигрываем, потому что песни одни и те же по кругу, всем давно надоели. Надо что-то новое. Я знаю одну, она морская, вам понравится.
– Кучера, меня уже пытались так провести. Предложили спеть «Океан шумит угрюмо, тихо пенится волна». Думали, я дальше слов не знаю.
– Нет, у нас правда хорошая песня. Вот смотрите, напечатана в пионерском журнале «Костер». «В нашем славном городке жил один моряк седой». Прямо про вас.

Лукич взял журнал, пробежал текст одним глазом, кивнул:
– Годится. Только вместо желтого пойте красный, а то с Китаем сейчас сложные отношения. А мелодию знаете?
– Знаем, – заверил Марек. – Хорошая мелодия, бодрая. Очень удобно под нее маршировать. Только надо репетировать тайно ото всех, чтобы другие классы не подслушали.

В репетициях я не участвовал, был освобожден как негодный к пению и хождению строем. У меня правая рука при ходьбе идет вперед с правой ногой, а левая – с левой. Лукич бился со мной в пятом классе недели две и пришел к выводу, что иноходь моя врожденная и не лечится. Так что результат я увидел непосредственно на смотре.

Проходил он на асфальтовом плацу перед школой. Парад принимала группа учителей во главе с директрисой и теткой из райкома комсомола. Рядом стояли безголосые иноходцы вроде меня, а позади – строй старшеклассников, не принимавших участия в конкурсе. Конкурсанты поотрядно шагали мимо, делали круг и присоединялись к стоящим.

Прошли несколько отрядов с банальщиной типа «Взвейтесь кострами» или «Орленка». И вот я увидел, как напрягся Ильич: пошла колонна нашего класса. Шагали они отлично, четко печатая шаг. Поравнявшись с учителями, четверо запевал грянули:

– В нашем славном городке
Жил один моряк седой.
Он бывал в таких местах,
Где живут все под водой.

И немедленно туда
Мы поплыли за звездой
И в подводной лодке там
Поселились под водой.

Лукич в парадном белом кителе с гордостью наклонился к директрисе:
– Отличная песня, правда? А поют как! Два месяца репетировали.

По рядам старшеклассников пронесся гул: песню узнали. А наш класс дошел до припева:
– Есть подлодка красная у нас, красная у нас, красная у нас.
Есть подлодка красная у нас, красная у нас, красная у нас!

И весь плац радостно подхватил:
– We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine.
We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine!

Директриса, красная от гнева, как та подлодка, попыталась остановить безобразие. Крикнула в микрофон:
– Прекратите немедленно!
Но микрофон оказался слабоват, ее не услышали. Песню допели до конца. Директриса повернулась к Лукичу:
– Так это битлов вы два месяца репетировали? Чтобы спеть на смотре пионерской песни? Николай Лукич, как вам не стыдно! Пожилой человек, офицер, и вдруг такие антисоветские выходки.

На Лукича было жалко смoтреть. Он пятился от директрисы и бормотал:
– Какие битлы? Почему битлы? В советском журнале битлы? Надежда Владимировна, слово офицера, ни сном ни духом… поляки охмурили… за что они меня так? Я же со всей душой, хотел им только хорошего.

Нам не присудили даже последнего места – сняли с конкурса. Запевал пытались тягать в совет дружины (или в комитет комсомола, не помню), но текст песни, напечатанный в органе ЦК ВЛКСМ, служил железной отмазкой. Как ленинградский журнал «Костер» пятилетней давности попал к Мареку, осталось загадкой. Другая загадка – как в советском журнале вообще могла появиться песня «Битлз», да еще в переводе тунеядца Бродского, но факт остается фактом, она там была. Лукич доработал до конца учебного года, ходил тихий и подавленный, стульев во славу русского оружия больше не ломал и за длиной причесок не следил. В сентябре он в школе не появился, то ли ушел на пенсию, то ли перевелся куда-то.

Нам дали в учителя истории скучнейшую Марию Петровну, а в классные – не менее заурядную Любовь Николаевну. Через полгода двоечник Карасев вдруг сказал:
– Жалко Лукича. Зря мы его так. При нем клево было.
– Карась, тебе-то о чем жалеть? – удивился Феликс. – Ты при Лукиче весь битый ходил. И стриженый, а не с патлами, как сейчас.
– Ну и что! Зато при нем был порядок. И честь класса была, вот!